Уважаемые гости нашего сайта, мы продолжаем цикл публикаций рассказов уважаемого и горячо любимого коллеги, знаменитого петербургского адвоката Котова Евгения Николаевича. Предыдущий рассказ опубликован здесь. Сегодня представляем вам:

Помним. Любим. Скорбим.

Володьку в деревне за глаза называли – «Володька-красивые глазки». История происхождения этого прозвища достоверно никому неведома. По одной из версий, извечно пьяный Володька шатался по окрестным деревням и искал какую-ни-то халтуру – покосить, порубить, поднести, однако,  все знали историю глупого дачника, который подрядил как-то Володьку изыскать и приладить косовище к косе и дал тому не только металлическую косу, но и авансом сотку, после чего, два дня никто не видел ни Володьку, ни косу, ни косовище,  ни вместе,  ни по отдельности, а обнаружен был Володька абсолютно обездвижен в соседней деревне возле сельмага.   После чего, очухавшись, неделю ходил за дачником, каялся и просил еще чуток на «справление дела», а тот отмахивался и все говорил, «да за что тебе давать – за красивые глазки?…». И вот тут следует отметить, что глаза у Володьки были действительно необыкновенные – темные, глубокие, с матовой поволокой и полные какой-то вселенской грусти. Лично моя жена с первой же встречи с Володькой так сразу и окрестила его «Володька-красивые глазки», после чего прозвище стало привычным и расползлось по округе….

Пил Володька постоянно, но вдумчиво и как-то стыдливо. Напившись, расхаживал по деревне и, утираясь пьяными слезами,  приставал к прохожим невнятно бормоча – А ведь я пью сегодня, сволочь я такая – как-будто бы был хоть один день, когда он не пил…. Добывать спиртное он умел виртуозно, в основном, таская утварь из дома, напирая на жалость, назойливо втираясь в любые компании и выклянчивая в долг.

Лидия Николаевна – Володькина мать – относилась к жизни сына по-философски – т.е. никак, жили они в одном доме, но какими-то разными жизнями. Л.Н. уже давно оставила мысль женить сына, терпеливо поддерживала скудное хозяйство и привычно злобилась на Володьку за очередные пропавшие из дома простыню либо сапоги. Все говорили, что она явно не в себе.

Как-то Володька притащил домой некоего Анатолия – бывшего (и очень давно) интеллигентного человека, а ныне человека вселенной (в просторечии БОМЖа), после чего они с неделю так упивались на Володькину пенсию, что Л.Н. плюнула на хозяйство и уехала к сестре в райцентр. Вернувшись в воскресенье днем, Л.Н. обнаружила дома полный разгром и бездыханного Анатолия, валявшегося на полу кухни посреди разбросанных бутылок.  Анатолий был вполне очевидно нежив и изрядно вонял водкой и ацетоном. Володьки же простыл и след. Л.Н. покормила оголодавших кур, сгребла под стол раскиданную кругом тару, густо намазала привезенный хлеб маслом и с аппетитом выкушала его, а потом, вздохнув, прикрыла опухшее синее лицо Анатолия грязной фуфайкой.

К вечеру, прибывший по заявлению Л.Н. молодой местный участковый, осмотрев и понюхав валявшуюся тару,  забрал у Л.Н. засаленый Володькин паспорт, сактировал смерть Владимира Владимировича Дятлова от алкогольного отравления, а утром следующего дня Л.Н. уже получила в сельсовете справку о смерти сына и причитавшиеся соболезнования и

похоронные, на которые был справлен грубый неотесанный гроб и назначены на следующий день похороны и поминки.   Сельский фермер Дубенец выделил безутешной матери грузовик и гроб с телом Володьки всем миром был доставлен на кладбище.

Конец истории – чисто в стиле зомби – в разгар буйных поминок в избе Л.Н. тихо отворяется дверь и, припадая к притолокам, в проем пытается попасть Володька и, узрев богато обутыленный стол,  тянет к нему дрожащие руки, хрипло подвывая – «…а мне-то налейте, суки…».

Конечно, Дятловы никаких похоронных не вернули, тело бомжа вырывать из могилы не стали, а воскресший Володька, пару дней догуливая на собственных поминках,  даже и не укорял мать за злую шутку…

Однако, со смертью не шутят,  и после этой истории совсем немного времени Л.Н. терпела-терпела сына, да и померла уже сама лично как-то сумрачной дождливой осенью.  Володька очнувшись утром, долго теребил недвижное тело матери на кровати и когда, наконец, понял, что произошло, цепляясь за стены добрел до соседа и, хлопая красивыми глазками, пьяно завыл «Померла-а-а-а-а….».

Сосед сноровисто поднес Володьке стакан, затем немедля второй. Красивые Володькины глазки довольно сверкнули и жизнь, кажется, стала налаживаться. Потом был вселенский Володькин обход всех дворов, где картина повторялась и к обеду, совершенно убитый намертво горем Володька был принесен в дом и в беспамятстве завалился на кровать к умершей матери, откуда приехавшие фельдшера чуть не забрали его,  по ошибке приняв за покойника…

Затем наступили сладкие поминальные дни… Ученые опытом сельсоветские трижды звонили в разные инстанции (райбольницу, милицию и куда-то еще), сверяясь, точно ли и окончательно Л.Н. померла, а потом-таки, выдали Володьке вместо наличных талон на гроб, разнарядку на одного землекопа и типовую (но нарядную)  мраморную доску с витиеватой надписью «Помним. Любим. Скорбим».

Дубенец вновь пришел и необычно долго вглядывался в закостенелое лицо Л.Н. – то ли прощаясь с усопшей, то ли пытаясь понять, не дурачат ли его Дятловы снова. Землекоп с проплаченной сельсоветом разнарядкой напился еще в доме Володьки и на кладбище не смог поехать вовсе. Гроб с телом Л.Н. кое-как был задвинут в кузов, рядом положили Володьку с мраморной «Помним. Любим. Скорбим» на груди и процессия убыла на кладбище.  Говорят, могилу, чертыхаясь, рыл единственно способный держать лопату Дубенец, а Володька с деревенскими  сгрудились вокруг импровизированного  мраморного столика и безутешно  вспоминали, любили и скорбили по Володькиной матери.

Но жизнь продолжалась, и на следующий день землекоп  с Володькой на пару шатались по деревне и предлагали каждому встречному за недорого вырыть могилку про запас, в отчаянии пытаясь обналичить проплаченную сельсоветом разнарядку. В конце концов, услуги землекопа были проданы одной дачнице за 1 бутылку по таксе 1 могила – 2 гряды.

Где-то спустя неделю и меня занесло в эти края. Свернув с пыльного тракта на еще более пыльный проселок, ведущий к Деревне, я заметил справа на обочине согбенную фигуру Володьки. Как обычно, мы тормознулись, чтобы поприветствовать друг друга. Володька, привычно дыша перегаром, распахнул грязную фуфайку и под ней я увидел нарядную мраморную плиту с надписью «Помним. Любим. Скорбим». «Слышь, Серега (вообще-то, я Николай, но ему было все-равно), я, Серега, мать схоронил, слышь как оно… тяжко ныне… ты, Серега, выручай, купи памятник, за недорого отдам, бери, вещь важная, можно у крыльца полОжить, можно у бани – как оно по мрамору-то славно будет,…на века…» Глядя в отчаянно красивые Володькины глазки,  я отсчитал несколько мятых соток и отдал ему. Затем, не заезжая в Деревню,  срулил на кладбище, с трудом разыскал там свежую небрежную могилу Л.Н. и приладил мраморную доску поверх песчаного холмика.

А еще через день, проезжая в райцентр, на том же перекрестке снова увидел Володьку. Он вновь подошел и, дыша перегаром, распахнул фуфайку – «Слышь, Андрюха, тут такое дело – мать схоронил….». На груди у него виднелась мраморная плита с витиеватой надписью…Помним. Любим. Скорбим…

Август 2017